radion_gz_china в Китай не хочет, чтобы его постигали. Часть 2АЛЕКСЕЙ МАСЛОВ один из ведущих российских китаистов и востоковедов, доктор исторических наук, профессор, автор 15 научных монографий, президент Федерации шаолиньских боевых искусств.......
К некоторым вопросам у меня есть свой взгляд на Китай и красным будут отмечены мои комментарии.
Часть 2
Часть 1 была опубликована ранее
А. К.
В одной из лекций вы говорили, что конкурентное преимущество китайского общества — его укорененность в тысячелетней истории, «фиксация древности».
А. М.
Абсолютно точно. Тут надо четко различать, что у китайца есть две идеи состязательности. Конкуренция на личном уровне — это у него наподобие неврастении. Но на уровне осознания собственной цивилизации Китай ни с кем не соревнуется. Для Китая вся история позитивна. Все люди на протяжении китайской истории выступают позитивными частями строительства великого Китая. Не случайно, когда им надо было принять решение про Мао Цзэдуна, 80 % его поступков были объявлены позитивными и лишь 20 % — негативными: культурная революция и т. п. А негативные персонажи исчезают: как, например, взял и исчез предыдущий руководитель Китая Ху Цзиньтао. Он не сделал ничего плохого, но и ничего хорошего, Китай не рванул вперед. Ху ушел в 2013 году, и сегодня никто не знает, где он. Он забыт. Надо понимать, что Китай никогда не переживает за выживаемость своей цивилизации, не борется за сохранение национальной идентичности. И это освобождает место для других позитивных вещей. Когда Россия начала свою перестройку, у нас была идея вестернизации. Поход на Запад не удался, и теперь Россия откатывается назад. Это стандартная русская история, об этом писали Соловьев, Бердяев и другие. А Китай свою перестройку начинал как восстановление национальной идентичности. Китай никогда не уходит ни на Запад, ни на Восток. Китай все делает во имя Китая. И когда эта историческая цивилизационная основа стала сочетаться с жестким отношением к экономической конкуренции на персональном уровне, Китай наконец набрал достаточно экономического и политического потенциала.
А. К.
Как это проявляется в бытовом аспекте?
А. М.
Каждый китаец ощущает, что за ним стоит история Китая, которая никогда не подвергается дискуссии с негативной коннотацией, как в России. Как следствие, у рядового китайца нет переживания неустойчивости своей истории: позади пять тысяч лет успеха, и впереди то же самое. Вера в успех — это первое. Во-вторых, на уровне бытовом китаец оперирует историческими прецедентами, присловьями типа «Конфуций сказал» и т. д. Китай оперирует большими историческими периодами: например, Китай в эпоху Цинь владел бóльшими землями, чем сегодня, поэтому надо вернуться туда. История — не просто прецедент, это позитивный прецедент. Если моему деду удавалось, моему отцу удавалось, то и я буду поступать точно так же.
А. К.
Клановость китайского общества тоже коренится в этой фиксации древности?
А. М.
Скорее в том, что в Китае в реальности не произошло серьезных трансформаций в системе организации хозяйства, несмотря на полную модернизацию его структуры: если некто развивает свои проекты, то опирается в основном на людей из своего клана или семьи. Если развивается торговля, то человек пытается торговать только через своих. Xотя Китай выглядит как абсолютно современная страна, внутри функционируют те же самые клановые или земляческие структуры. Любому иностранцу сложно торговать, потому что он не член этих структур.
Но постепенно камень за камнем иностранцы пытаются зайти в торговый мир КИТАЯ и это видно по продуктам, которых не было всего 5 лет назад
А. К.
Как это встроено в экономику современного типа?
А. М.
Вот в этом как раз и заключено главное современное китайское противоречие. Потому что на местах сидят свои кланы и свои клановые лидеры — это может быть секретарь парткома, владелец банка или руководитель крупной компании. Но так или иначе, если вы хотите получить кредит, то вам важно не просто получить обеспечение, а быть членом этой семьи. Казалось бы, абсолютно коррупционная схема — но есть и позитив. Он в том, что если ты не возвращаешь этот кредит, то весь клан, или вся семья, несет совокупную ответственность. Это потеря лица. Есть очень сильные региональные кланы, которые не противостоят центру, но хотят большей самостоятельности, идет торговля по поводу того, чем они могут обладать. И в условиях экономического торможения это пугает Пекин. Каждый пытается выживать сам: южные кланы, у которых больше выходов на Запад, — через Гонконг, Британию, стараются дистанцироваться от центра, другие, как в Сычуане, пытаются создать свое мини-государство. На этом погорел Бо Силай — очень талантливый и обаятельный человек, был министром торговли, потом партийным руководителем и, по сути, создал культ своей личности с Чунцине. В Китае он стал рассматриваться сегодня как Ходорковский, хотя точно так же был наказан за экономические преступления. Вот что сейчас мешает Китаю: страна позиционирует себя как абсолютно современное государство, идущее по стандартному пути развития экономики, но там действуют совершенно азиатские механизмы.
А. К.
А с другой стороны, эта пронизанная кланами система экономики обладает иммунитетом к влиянию транснациональных корпораций.
А. М.
Да, это точно. Китай националистичен по своему характеру: готов предоставить свое гостеприимство, пока ты оставляешь здесь деньги. А вот когда ты пытаешься зарабатывать деньги на китайцах, территория сразу схлопывается и тебя выдавливают. Когда крупные компании, от Coca-Cola до Siemens, пришли в Китай, тот постепенно понял, как они работают, перенял опыт и стал их потихоньку вытеснять или поглощать. Motorola и взлетела в Китае, и разорилась там же. Поэтому китайская Coca-Cola — это франшиза. Китай изучил проблему, лабораторно понял, как действует механизм, и потом создал свои параллельные структуры, например в области технологий — Lenovo, Huawei и т. д. Китай очень гордится тем, что национализм внес позитив в развитие экономики.
Это верно, тяжело войти лаоваю в мир зазеркалья. Как то в разговоре с papahuhu он заметил? что за 20 лет жизни в Китае, он не знал никого кто из иностранцев смог сделать состояние в Китае
А. К.
То есть невозможно себе представить китайца, который считает, что быть частью корпорации Coca-Cola важнее, чем быть китайцем?
А. М.
Среди молодежи многие хотят работать в известных брендах. Но представить, что китаец всю жизнь хочет работать в Samsung, а не создать свой бренд, невозможно. Поэтому молодой китаец сначала изучает, как это все работает. Но при этом ему очень хочется создать что‑то свое. В подавляющем большинстве эти попытки неудачные. Он копирует, но ему не хватает денег или знаний: из тысячи случаев лишь один-два окажутся успешными. Lenovo была маленькой фирмой, которая по‑китайски называется «Ляньсян» (дословно «связь») и занималась отверточной сборкой компьютеров. Я видел двух ребят из этой компании на раннем этапе, когда они пытались взять кредит в десять тысяч долларов, поскольку им не хватало на эту сборку, и даже представить себе не мог, что они будут так развиваться. Но они предложили идею вывода китайского производства на мировой уровень, «Ляньсян» приобрел сначала безликое западное название Legend, а затем и Lenovo, они вышли на мировые рынки, в 2005 году купили компьютерные подразделения IBM. И вот перед нами один из миллиона случаев, когда все сработало. Именно таким национализмом китайская экономика защищена от любых западных проникновений. И есть еще один момент, который отсутствует у нас в России. Да, китаец постоянно думает о своем кармане, но он при этом четко понимает, что если он будет заполнять только свой карман, обманывая своих же работников, то от него отвернется весь клан. И поэтому бизнес абсолютно патриотичен. В России такого нет, и привить это невозможно, поскольку Россия всегда развивалась в западном направлении, а не в китайском.
А. К.
В этой связи очень интересно узнать ваше мнение по поводу китайской культуры имитации. Почему они любят все копировать?
А. М.
Я думаю, это идет из глубин китайской цивилизации. Только в европейском сознании есть четкое разделение между подлинником, который бесконечно ценен как авторская работа, и копией, которая такой ценности не имеет, даже если очень похожа. В Китае искусство копирования было распространено с III века нашей эры, а может быть и раньше. Там считается, что гениев мало и поэтому мы можем их точно копировать, никакой разницы между работой мастера и копией нет. Например, в Средние века в Китае бытовали прописи, где были собраны несколько видов оптимального рисования горы, птиц, водного потока, лодочки. И получался авторский пейзаж, основные формы которого были скопированы с «образцовых». Это по‑китайски даже имеет название — «пинь». «Пинь» — это типовая форма. Главное — правильно собрать этот пазл. В XII веке были целые улицы, на которых продавались имитации, причем в XII веке имитировали вещи III века, в XV веке — вещи VII века. Различия между подлинником и копией практически не было. Известно, например, что китайским выдающимся художникам приносили работу, написанную в их стиле, но не ими самими, и просили поставить подпись или печать, что именно он сделал эту работу. Поэтому разобрать, где копия, а где подлинник, практически невозможно. Эта психология в конце концов пришла и в нынешний день. Китай, безусловно, подписал большинство международных конвенций об интеллектуальной собственности, но психологически там нет понимания того, что вообще такое собственность интеллекта. Китайские эксперты неформально обсуждали, что все это — авторские отчисления, защита прав собственности — система, созданная Западом. В Китае ее не было никогда. Запад ее создал — вот пусть он и живет по этому принципу. Например, я от китайцев неоднократно слышал: вспомните двадцатые годы, когда СССР разбирал и безо всякой лицензии воспроизводил американские трактора. Конечно, это плохо, но в реальности дало толчок машиностроению. Почему Китаю так нельзя сделать? Ведь не сделать этого значит затормозить развитие Китая! Сегодня Китай покупает многие патенты — это правда, но многие и копирует, потому что Китай заботится о своем выживании, а не о выживании других стран. Я думаю, что побороть это целиком невозможно. Надо понимать, что мы имеем дело с абсолютно другой историко-традиционной реальностью. Мы пытаемся заставить Китай играть по правилам, которые созданы не Китаем и вне Китая.
Вот это самое больше раздражает в Китайцах, в тупизне китайцев и повальном копировании
А. К.
Богатые китайцы стремятся жить по‑западному, потреблять напоказ западные товары?
А. М.
Если ради интереса мы посмотрим на какой‑нибудь вокзал, где все стоят в очереди с чемоданами, то у половины будут Louis Vuitton. Естественно, это все подделки, желание бедняка показать, что он богат. Но люди, которые по‑настоящему богаты, пользуются национальной продукцией. Например, они переоборудуют машины Hongqi (в переводе — «Красное знамя»), это как наши ЗИЛы. Китайцы используют и иностранные машины, но все они выпускаются на китайских заводах. Они носят свои бренды одежды и обуви. Они подчеркивают, что используют национальное. Вообще, показ роскоши в Китае не распространен так, как в России. Даже если человек очень богат, он не будет громко рассказывать, что у него есть яхта: она будет стоять там, где ее никто не увидит. Даже если он может покупать очень дорогие машины, он будет принципиально покупать чуть дешевле, нежели может позволить себе, чтобы показать: я такой же, как все. Самое страшное для таких людей — лишиться поддержки окружающих. Такое, как у нас («я богат, и мне на всех наплевать»), очень негативно воспринимается в Китае.
C этим я не согласен. Я живу в Гуанчжоу и тут выпячивание богаства у них наверное в крови .
Если им сказали, что Мерседес это круто, он купить самый последний и самый крутой Мерседес. А повальное увлечение Теслами ?
А. К.
С чем это связано, с какой нормой?
А. М.
Раньше она называлась «культом равной бедности», а сейчас — «культом равного богатства». Дэн Сяопин и его последователи говорили об обществе «сяокан» — «разумного достатка». Раньше, если у крестьянина на поле урожай рождался прежде, чем у других, он не пускал эти деньги в оборот, а распродавал урожай, покупал на все деньги угощения и накрывал стол. Все считали: это — правильный человек, такой же, как мы.
А. К.
Это из конфуцианства?
А. М.
Конечно, это нормы конфуцианского поведения. На визитной карточке китаец указывает не только свою должность и фирму, а и то, что он учредитель такого‑то фонда или организации. Китайцу очень важно показать, что он интегрирован в среду. Вот карточка западного образца: там значится просто «Уильям Гейтс — младший», потому что ему не надо объяснять, кто он такой. Китаец всегда поясняет, что он — человек, интегрированный в среду.
А. К.
Еще одна интересная тема — Китай и экология. Считается, что в Китае с этим все ужасно. С другой стороны, в обзорах по архитектуре будущего фигурируют новые китайские экопроекты, зеленые города, искусственные озера и т. д. Как с этим обстоят дела в действительности?
А. М.
Понятие «экология» вышло из европейской культуры. В Китае никогда не были так, как в Европе, развиты гигиена, охрана окружающей среды, китайцы не столь чистоплотны, как европейцы. И поэтому, когда Китай начал развиваться, сложилась во многом трагическая ситуация. Экология целых районов убивалась, я сам это видел: земля на северо-востоке Китая, пошедшая струпьями, дети с мутациями из‑за экологической катастрофы. Есть цифры, и они ужасные, особенно по крупным городам. Тут существует историческая подоплека: многие города располагались в естественных «чашах», чтобы защитить их от ветров. Так был расположен Пекин, так расположен и город Чунцин, где живут, напоминаю, тридцать миллионов человек, и, естественно, сегодня в этих «чашах» скапливаются загрязнения. В Китае много проблем, связанных с болезнями легких: не случайно в городах многие ходят в масках. Вода некоторых районов загрязнена микроорганизмами, которые паразитируют в печени человека. Китай это все скрывает и, наоборот, активно пропагандирует свои экологические проекты. На деле все упирается в экономику. Так же как в случае с недавними взрывами в Тяньцзине: для обеспечения норм безопасности, хранения и перевозки цена товара должна возрасти в полтора, а то и в два раза. А конкуренция этого не позволяет. Чтобы решить проблему, надо вложить в нее десятки миллионов долларов. Китай не хочет этого делать, а у населения нет такой психологической потребности.
А. К.
Каким образом соотнести подобное отношение к природе с конфуцианской идеей гармонии?
А. М.
Гармония по Конфуцию никак не связана с экологией. В конфуцианстве речь идет о социальной гармонии. Многие вопросы в Китае, судебные в том числе, решаются «по понятиям» — а китайцы бы сказали, «по социальной гармонии». Например, я рассказываю студентам классический случай. Человек подал в суд. Он работал на предприятии, уволился, заболел раком легких и подал в суд на предприятие, поскольку там было оборудовано место для курения. Он сказал, что именно наличие этого места и стимулировало его к курению. Это был, что называется, junk case. Суд первой инстанции отказал, а суд второй — принял уникальное решение, которое всеми было одобрено. Истец не прав, предприятие не виновато, но тем не менее предприятию имеет смысл выплатить ему деньги, чтобы восстановить социальную гармонию. Предприятие богатое, он бедный. И все сказали: вот это и есть социальная гармония. Вторая часть гармонии — это поддержание отношений с духами. Понятно, что современный китаец не верит в духов так, как верил когда‑то Конфуций. Но китаец часто отправляет традиционные конфуцианские ритуалы, содержит дома алтарь — мало ли что случится. А гармония с природой, как понимание ее высшей ценности, как на Западе, — такого нет. И никогда не было. Китаец всегда уничтожал природу, если этого требовали хозяйственные нужды. Собственно говоря, экологическая катастрофа случилась не сегодня, просто сегодня это стало ясно. Она случилась еще в Средние века, когда вырубались и выжигались леса.
А. К.
Как соединить это с китайской медициной, которая вся построена на целебной силе природы?
А. М.
Что такое китайская медицина? Это знахарство и шаманизм. Китайская медицина уходит корнями в даосизм: основная идея в том, что здоровье — это нормальная циркуляция энергии ци по всем каналам организма. Как только возникает закупорка по каким‑то причинам, то есть ци перестает циркулировать, возникает застой, причем этот застой может вызвать у одного человека одну болезнь, а у другого — другую. Поэтому лечить болезнь бессмысленно: надо устранять застои и его причины. Дисбаланс ци может возникнуть из‑за природного фактора: очень холодно, или дождливая погода, сырость, или жара, или сильный ветер. Может — из‑за психологического: на вас накричали, вы расстроились, у вас кто‑то умер, внутреннее состояние подавленное. Но, по сути дела, закупорка одна и та же. Есть способы ее устранения. Самый простой — это дыхательные упражнения. Чуть более сложные — иглоукалывания, прижигания, массаж. Еще более сложные — настои трав или лекарства. Они должны изгнать некое «вредоносное ци» из организма. Сегодня понятия типа «вредоносное ци» или еще «черви» не упоминаются: берутся лишь даосские рецепты, которые связаны не с экологической стороной этих трав, а с энергетической. Точно так же мастера, когда указывают, где заниматься дыхательными упражнениями, не обращают внимания на чистоту воздуха. Они говорят: главное, чтобы была спокойная обстановка. То есть формально можно заниматься дома или в центре Пекина: главное, чтобы вас ничто не отвлекало. А свежий воздух — вещь факультативная. Китайская медицина очень полезна по той причине, что это предмет веры. Рядовой китаец все время заботится о своем здоровье, это у него на уровне нервного возбуждения: в толпе он массирует либо себя, либо соседа и постоянно посматривает, что бы ему полезного съесть. И здесь масса поверий. Например, китаец вам будет говорить, что китайская водка очень полезна, а русская — вредна в больших количествах, потому что от китайской водки пробуждается сила и голова от нее не болит. На самом деле эффект точно такой же, как и от любой водки. Все это — на уровне веры. Конечно, современные образованные китайцы понимают, что такое загрязнение окружающей среды. Но если мы берем основную массу китайцев, то рассуждений о том, насколько полезно или вредно жить в том или ином районе города, мы не услышим вообще. Это у нас, когда человек покупает дом, он пытается понять, будет рядом лес или нет. Китаец будет выбирать не по экологии, а по фэншуй.
А. К.
Почему европейцы так плохо знают, понимают Китай? Почему наше восприятие Китая осталось на уровне начала XX века, увлечения шинуазри?
А. М.
Что в конце XIX века, что сегодня, мы живем в иллюзии относительно Китая. Если мы не берем узкий слой профессионалов, Китай — абсолютная метафизическая иллюзия для европейцев. У этой иллюзии есть матрицы. Например, мудрый Китай, монастыри, мастера и т. д. Или Китай мистический и экзотический. Фэншуй, правильная заварка чая, китайская медицина, которая помогает от всего (и Китай этим активно пользуется, продвигая свою медицину). Третий Китай — хитрый, прагматичный, где можно все купить и продать, разместить дешевый заказ, получить инвестиции и т. д. Есть несколько таких стереотипов, и Китай не разрушает их: главное, чтобы они приносили либо доброе имя, либо прибыль. Я полагаю, что за редким исключением европейцам и не интересен настоящий Китай. Постижение иной культуры требует большого количества времени. Помимо этого надо хоть немножко выучить язык. Я расскажу историю, которую мне поведал руководитель, ныне покойный, китайской программы в Сорбонне, француз голландского происхождения. Он начинал свою карьеру в докоммунистическом Китае и был одним из немногих, кто решил поселиться в даосском монастыре. Это было в тридцатые годы. И потом он начинал лекции с рассказа о том, как он жил в монастыре: как их гнали просить милостыню, как они питались огрызками яблок, которые им подавали в качестве этой милостыни, как им приходилось спать под открытым небом. Он пытался сказать, что религия — это не просто спокойная медитация: есть еще и подвижничество, и определенный образ жизни, через который нужно пройти. И он мне сказал потрясающую вещь: «Все студенты, которые меня слышали, расстраивались и решали никогда не вести полевые исследования в Китае». Он очень был обескуражен этим, потому что по‑другому нельзя изучать Китай. Сейчас происходит та же самая история. Поскольку существует масса книг о Китае самых разных весовых категорий, от детской энциклопедии до серьезных исследований, создается ощущение, что все проблемы закрыты, надо просто взять и почитать эти книги. Интереса к открытию нового Китая, за редким исключением, нет.
А. К.
И Китаю это только на руку?
А. М.
Да. Потому что Великая Китайская стена никуда не делась. При этом Китай всегда был открытой страной: и в VII, и в XIII веке в Китай приезжало множество людей из-за рубежа, например из Средней Азии — по фигуркам видно, что это были люди с большими носами, с курчавыми волосами, которые жили в Китае как послы, торговцы или пришлое население. Китай был открыт в куда большей степени, чем Россия. Главное, чтобы все эти люди признавали власть китайского императора. Но из‑за специфики китайского языка он всегда оставался культурно закрытым. Сегодня многие активно учат китайский язык. Но если мы посмотрим, сколько людей по‑настоящему хорошо на нем говорят, мы увидим, что их единицы. Сколько людей могут, например, читать специализированный китайский журнал по физике? По химии? Китаю не надо ничего засекречивать — достаточно опубликовать это на своем языке. К тому же Китай почти не допускает внутрь себя исследователей или даже тех, кто пытается по‑новому взглянуть на Китай. Когда российские съемочные бригады хотят что‑то снять в Китае, китайцы отвечают: вы скажите, что снять, мы снимем и отправим вам. Это и есть главная особенность: Китай до сих пор — абсолютно закрытая страна. И лишь широкий туризм создает иллюзию того, что в Китае все можно открыть для себя.
А. К.
Каким был ваш личный путь в Китай? Вы с детства хотели заниматься Востоком?
А. М.
Да, я именно с детства. Я из Москвы, из семьи врачей во втором поколении, и меня всегда интересовал Восток, я читал легендарный двухтомник «Китайская философия», через который прошли абсолютно все — от ученых до таких культовых личностей, как Макаревич и Гребенщиков. Сейчас мы понимаем, что там масса ошибок, но тогда это был абсолютно необычный пласт знания. И честно скажу, мне она была гораздо понятнее, чем что бы то ни было еще. И поэтому, как только у меня лично появилась возможность поехать в Китай, я это сделал. Я занимался тогда боевым искусством, начал еще в Монголии, где работали родители, а я оканчивал среднюю школу. В Монголии жило много китайцев, и там я активно занимался боевыми искусствами, как карате, так и ушу (называемое тогда кунфу), дабы выжить в многочисленных драках. Потом я поступил в институт, еще до конца не понимая, что я буду изучать, и, окончив его, понял, что в Китай не поеду — нет мест. Никаких мастеров ушу в России тогда не было — это мне было ясно, потому что я уже мог читать на китайском языке. А поехать в Китай я смог только в 1989 году, когда опубликовал по линии ЦК ВЛКСМ первую книжку по истории китайских боевых искусств, получил за нее безумный по тем временам гонорар, на который, собственно, сумел купить билет. Мне было 25 лет. Я активно занимался карате, выступал за команду МГУ, у меня были разные пояса, уже знал основы ушу. Не было мастера — вот в чем была проблема. Я взял билет и полетел в Китай, у меня не было никаких конкретных зацепок, я ехал «на деревню к дедушке», все, что осталось от гонорара, — это 14 долларов. Я даже не представлял, как жить. И тут, вероятно, срабатывает мистическая удача. Когда‑то я занимался в Монголии у китайца, он мне оставил листочек в клеточку, где записал свою рекомендацию и адрес людей, которые занимались тем же стилем. Я пришел по этому адресу в Пекине, с трудом найдя его в первый день. Там никого уже не было, кругом были китайские «хутуны» — грязные полуразрушенные переулки, сейчас их все снесли. Мне показали гостиницу, где можно остановиться за копейки, и сказали: ну, мы попробуем найти тех, кто здесь жил. И я, расстроившись, не понимая, как мне жить дальше, остался там. Но буквально через день на пороге появились люди киношного типа, в жилетках на голое тело — типичные гангстеры из гонконгских боевиков, со шрамами на лицах, но вежливые. Сказали, что им обо мне сообщили. Они переселили меня в приличную гостиницу, велели подождать. И вскоре ко мне пришли наставники по этому же стилю и сказали: да, мы знаем вот этого человека. Но школа располагается не здесь. Мастер переехал в город Сиань. И дальше начинается полоса удач. За счет этой школы меня перемещали, я интенсивно обучался, и так я провел прекрасные два месяца в Китае. Но самое главное — почему это сработало. Иностранцы были в новинку тогда. Иностранец с китайским языком — тем более. Иностранец, который приехал обучаться ушу, без особых требований (например, хочу изучать «смертельные касания» или «бой с копьем»), такого вообще не было. Я сказал: что покажете, то я и буду делать. И это был правильный подход. А китайцам было самим интересно посмотреть на людей, которые приезжают из‑за рубежа. И вот я тогда впервые понял, что такое внутренние клановые связи — как мицелий у гриба. Ты не понимаешь, что срабатывает, но как‑то это работает. Например, я поехал в школу в Харбине на поезде. На остановках ко мне приходили люди (а найти меня было несложно по лицу) и говорили: я из такой‑то школы, и приносили коробочку с едой: булочки и рис. Так они передавали меня из рук в руки, и я вернулся домой с теми 14 долларами, не потратив ни копейки. С этого и началась моя жизнь в Китае. Тогда я понял для себя одну простую вещь: все, что я считал для себя современным Китаем, — это правильно, но такого Китая больше не существует. Существует Китай больших личных связей. И с ним надо уметь общаться, изучать культуру общения. Это был хороший урок. В следующий приезд, когда я добрался до монастыря Шаолинь в надежде найти «настоящего мастера», меня туда никто, естественно, не взял. Но уже позже я познакомился с одним из мастеров и обхаживал его в течение четырех лет. В конце концов он стал моим наставником, в 1994 году я поселился у него и два года постоянно обучался под его руководством.
А. К.
А как происходил процесс «обхаживания»? Не имейлы же вы ему писали?
А. М.
Все было очень просто. Я приезжал, он не понимал, откуда я взялся, то есть он понимал, что откуда‑то из далекой России (где «жил Ленин» — это он хорошо знал), но не понимал, откуда конкретно. Тогда для него она находилась в мифологических времени и пространстве. И не то чтобы он радовался моему приезду или расстраивался из-за него, он гостеприимно говорил: посиди, поешь. А я все ждал, когда меня начнут обучать. Я никак не мог объяснить, что приехал на последние деньги, что это долгий путь и я не могу здесь жить все время. Тогда я работал в Институте Дальнего Востока, зарплата у меня как у молодого сотрудника была минимальная, и это был подвиг — приехать в Китай. Но я приезжал, то на десять дней, то на месяц, жил у него в доме. Его звали Дэцянь, он был одним из нескольких сотен монахов, которых выгнали во время «культурной революции» из Шаолиня. Вернулись в 1982 году человек пятнадцать — и он был тогда самым молодым из них. Хотя мне тогда показался старым, он был 1939 года рождения. Ему психологически надо было привыкнуть к голосу, к лицу, к манере общения иностранца. Он был абсолютно традиционным человеком в том плане, что он говорил: если хочешь учиться — учись, приезжай, никаких проблем. Нет секретов, есть время. «Обхаживание» заключалось в том, что я приезжал, меня кормили и поили, с меня не брали деньги, меня селили в комнатушке, когда проходили тренировки, я мог участвовать, повторять какие‑то элементы и приемы, но меня никто специально не обучал. И вот через два года такого странного общения мне сказали, что я все неправильно делаю. Я понял, что это и началось обучение — когда тебя начинают критиковать. Потом Дэцянь мне сам предложил (а это 1992 – 1994 годы — полный развал в России) остаться подольше, чтобы жить и тренироваться. Я прошел первое послушническое посвящение, у меня уже было монашеское имя Синъин, я был включен в систему шаолиньских последователей. Сейчас их 36 поколений, я был в 32‑м (формально отсчет ведется с XIII века). Меня познакомили с тогдашним настоятелем монастыря, который считался моим «дедушкой» (даъе), поскольку мой учитель — это мой «отец». Это был первый по‑настоящему просветленный человек, которого я лично видел. И, собственно, началось мое методичное обучение. Главная проблема была не в сложности обучения, а в сложности быта. Осенью и зимой было действительно холодно, отопления не было. Хотя температура была минус четыре градуса, но ты живешь в каменном мешке, тебе холодно, а организм никак не может адаптироваться, поскольку негде согреться. Весной тает снег, и все, что растаяло, через крышу течет вниз: ты все время ходишь по лужам. Не понимаешь, чем питаться. То есть первые два месяца идет адаптация к абсолютно иному образу жизни. Тебя не обучают медитировать: просто дают деревянную дощечку, по сути, срезанный кусочек дерева, чтобы ты не сидел на каменном полу. Тебе показывают твое место в зале, там сидит еще десяток человек. И ты медитируешь, вернее, делаешь вид, что медитируешь. Сидеть, сложа ноги, сначала очень сложно, затекает все тело. Ты не понимаешь, что нужно делать, и только через некоторое время догадываешься, что нужно просто расслабиться и, что называется, «следовать потоку». Когда ты научился расслабляться, с тобой начинают говорить, обучать. То есть ты должен прежде всего пройти этот момент инициации. В 1996 году на территории монастыря Шаолинь была установлена стела, где были отмечены мои заслуги в обучении ушу и переводе буддийских трудов. До сих пор каждый год приезжаю туда. Дэцянь скончался в 2008 году: на самом деле это был великий учитель. А сам Шаолиньский монастырь постепенно превратился в чисто рекламную, коммерческую пародию на самого себя. Великих мастеров я там не вижу, хотя все же многие достойные наставники сохранились. В массе школ, которые окружают монастырь, за какую‑то сумму денег тебе выдадут диплом, будут к тебе хорошо относиться. Но это все не имеет никакого отношения к тому, что было раньше в Шаолине. Традиция превращается в ее имитацию.